Литературный Экспресс

С. Т. Конёнков. Писатель Ф. М. Достоевский. Дерево. 1950-е

Сергей Тимофеевич Конёнков (1874 — 1971) — выдающийся скульптор, один из ярчайших представителей русского искусства ХХ века, прозванный еще в дореволюционные годы «русским Роденом». «Глубокий интерес к творчеству Федора Михайловича Достоевского, — писал он в своих „Воспоминаниях“, — я ощутил еще в годы ранней юности… В Румянцевском музее я увидел под стеклом витрины маску Достоевского. Я словно прочитал какие-то сокровенные мысли писателя: почувствовал всю его боль за то, что еще так плохо устроена человеческая жизнь на земле. Вероятно, в те дни и зародилось желание воссоздать в скульптуре волнующий образ Достоевского, раскрыть все самое сокровенное в его облике».

Замысел вынашивался десятилетиями. Конёнков был уже в возрасте, равном земному сроку Достоевского, когда в 1933 году в порыве вдохновения за считанные часы слепил в своей американской мастерской бюст писателя — замечательный образец психологического портрета. Но и позже Достоевский не отпускал скульптора. В 50-е годы, уже в Москве, Конёнков повторил свой отлитый в бронзе шедевр в особом материале — дереве. «Писатель Ф. М. Достоевский» — одно из лучших произведений Конёнкова. В 1958 году работа удостоена Гран-при в Брюсселе.

Природную грубость фактуры, присущую дереву, скульптор подчинил замыслу. Достоевский застигнут в момент предельной концентрации воли, сознания, сил. Веки опущены, и то, что он видит сейчас — он видит духовным, внутренним взором. Это «сейчас» — вневременное, оно соотносимо с вечностью… Кисти рук особенно выразительны — одна на другой: тяжелые, напряженные и вместе с тем очень живые — застывшие единым целым в непроизвольном жесте защиты от всего напускного, ненужного, постороннего. Здесь и мощь, и готовность. Здесь и память — о кандалах.

«Книга для записей крещеных и отпетых в церкви Петра и Павла, что при больницы для бедных…» 1821. Муляж

В «Книге для записи рождений, браков и смерти Сретенского сорока церкви св. апостол Петра и Павла», увы, извещений со словом «родился» во много раз меньше, чем со словом «умре». Оно и понятно: здесь больница для бедных. «Родился младенец в доме больницы бедных у штаб-лекаря Михаила Андреича Достоевского сын Федор. Молитвовал священник Василий Иванов».

Между прочим, в «учиненной» отцом Василием ведомости допущена оплошность: в графе чисел поставлена не та дата — 3. Исправлять отец Василий не стал, — скорее всего, ошибка осталась не замеченной, а всего-то надо было к тройке подрисовать нолик.

Таинство крещения совершилось на шестой день по рождению.

«Крещен ноября 4-го дня; восприемниками были штаб-лекарь надворный советник Григорий Павлович Маслович и княгиня Прасковья Трофимовна Козловская, московский купец Федор Тимофеевич Нечаев и купецкая жена Александра Федоровна Куманина, оное крещение совершал священник Василий Ильин с причтом».

Кроме княгини, все восприемники — родственники новорожденного со стороны матери. Федор Тимофеевич Нечаев — ее отец, дед младенца. В честь него, очевидно, и дано имя.

Александра Федоровна Куманина, тетка Достоевского, старшая сестра его матери, будет крестной всех его братьев и сестер.

Церковь Петра и Павла сохранилась и действует. Купол с крестом виден с крыльца «Музея-квартиры Ф. М. Достоевского».

М. М. Достоевский. Романтический пейзаж. Бумага, акварель. 1850

Акварель, дающая представление об одном из дарований старшего брата Достоевского. Впрочем, рисование оставалось всего лишь увлечением Михаила Михайловича Достоевского (1820 — 1864), чье сердце в большей мере принадлежало литературе.

Он написал несколько повестей («Дочка», «Два старичка» и др.), пробовал себя в драматургии, переводил Гете, Шиллера и Гюго, издавал вместе с братом журналы «Время» и «Эпоха» (1861 — 1864), а в юности (в отличие от брата) писал стихи. Сказать, что на поприще сочинительства он снискал лавры, было бы преувеличением. Излишний сентиментализм не шел на пользу его творениям (это заметно и по акварели). Критика отмечала зависимость Михаила Достоевского от влияний Федора Достоевского. В историю русской литературы он и вошел именно как брат Федора Достоевского, самый близкий ему человек, связанный с ним наикрепчайшими нитями духовного взаимопонимания. «Милый брат, единственный друг, — потому что у меня нет друзей — единственный друг, перед которым я никогда не скрывал себя…» — его признание-обращение в письме 1856 года.

Его смерть и смерть жены Достоевского пришлись на один год. «И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась надвое. В одной половине, которую я прошел, было все, для чего я жил, а в другой, неизвестной еще половине, все чуждое, все новое и ни одного сердца, которое бы могло мне заменить тех обоих. Буквально — мне не для чего оставалось жить. Новые связи делать, новую жизнь выдумывать! Мне противно была даже и мысль об этом. Я тут в первый раз почувствовал, что их некем заменить, что я их только и любил на свете и что новой любви не только не наживешь, да и не надо наживать. Стало все вокруг меня холодно и пустынно». (Из письма Достоевского Е. А. Врангелю 31 марта 1865).

Стоит отметить, что способностей к рисованию не был лишен и Федор Михайлович. О том свидетельствуют его зарисовки на рукописях — прежде всего портреты персонажей, набросанные автором в минуты задумчивости. Лишь несколько пейзажей, нарисованных М. М. Достоевским, сохранилось до наших дней.

Библиотека для чтения. СПб., 1834. Т. 6

1834 год. Выходят первые тома «Библиотеки для чтения» — многотиражного журнала, претендующего на энциклопедический охват. Тематика отделов обширна — от «Русской словесности» и «Иностранной словесности» до «Промышленности и сельского хозяйства»; в отделе «Смесь» среди прочего был постоянный раздел «Моды».

Братьев Михаила и Федора Достоевских более всего интересуют отделы словесности. Оба — преданные читатели нового журнала. «Читали во всякое свободное время», — вспоминает их младший брат А. М. Достоевский, не имевший счастливой возможности — по малолетству — разделить страсть к запойному чтению старших братьев. Лично ему запомнились обложки, ежемесячно менявшие цвет, — на них «изображался загнутый верхний уголок с именами литераторов, поместивших статьи в этой книжке. Эти книги, — добавляет мемуарист, — уже были исключительным достоянием братьев. Родители их не читали».

Со второго года издания журнал приходит в дом Достоевских уже по подписке.

Между прочим, в представленном томе (шестой за 1834-й), напечатано стихотворение Пушкина «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье») и перевод Жуковского из Шиллера. Пушкин и Шиллер — два кумира Михаила и Федора.

А весной — во втором номере журнала за тот же год — им довелось прочесть «Пиковую даму» Пушкина.

Здесь, в «Библиотеке для чтения», юный Достоевский знакомится с произведениями В. Гюго, Ж. Санд, Бальзака… В «Библиотеке для чтения» печатаются Загоскин, Языков, Жуковский…

Пройдет лет двадцать и Михаил Достоевский скажет: «Мы помним, тому уже очень давно, когда мы все были, кто еще очень молод, а кто моложе, мы помним, с каким нетерпением, бывало, ожидали выхода каждой из ее книжек».

Неизвестный автор. На смерть Пушкина. Рукописный список. Муляж

Лермонтовское «На смерть поэта» еще не получило широкого распространения, а простосердечные поэтические отклики «На смерть Пушкина» неизвестных авторов уже ходили в списках по рукам и многими заучивались наизусть.

Михаил и Федор Достоевские, потрясенные смертью Пушкина, так часто цитировали в присутствии младшего брата одно из подобных стихотворений, что тот, невольно запомнив его, смог спустя много лет воспроизвести текст дословно в книге воспоминаний. Между прочим, это было стихотворение, сочиненное гимназистом из Минска.

И все же не стоит преувеличивать понимание учащеюся молодежью этой утраты. Григорович, познакомившийся с Достоевским еще в подростковом возрасте, признавался, уже будучи стариком: «Кончина Пушкина в 1837 г. была чувствительна между нами, я убежден, одному Достоевскому, успевшему еще в пансионе Чермака (в Москве) прочесть его творения…»

Между тем, о смерти Пушкина, которого Михаил и Федор боготворили, братья Достоевские узнали с большим опозданием — примерно в месяц… «Уже после похорон маменьки», — укажет потом А. М. Достоевский. «Вероятно наше собственное горе <…> было причиною этому». Одно горе наложилось на другое. Андрей Федорович вспоминал: «Братья чуть с ума не сходили, услыхав об этой смерти и о всех подробностях ее. Брат Федя в разговорах со старшим братом несколько раз повторял, что ежели бы у нас не было семейного траура, то он просил бы позволения отца носить траур по Пушкину».

Вот и по дороге в Петербург, куда в мае 1937 года отправлялись братья Михаил и Федор для поступления в Главное инженерное училище, думали они не столько об экзаменах, сколько о судьбе любимого поэта. «Мы, — вспоминал потом Достоевский, — дорогой сговорились с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина». И это обоим тогда казалось более важным, чем алгебра и геометрия.

Театральное объявление о спектакле «Жоко — бразильская обезьяна»

Одно из первых театральных впечатлений будущего писателя. Возможно — первое. И безусловно — яркое, сильное впечатление.

«Жоко, бразильская обезьяна» — мелодрама на основе сентиментальной повести Шарля Пужена о трогательной дружбе европейца и благонравного орангутанга, прерванной гибелью последнего. Пьеса имела шумный успех во Франции — причем не в последнюю очередь из-за эксцентричной игры актера, наряженного обезьяной.

О степени популярности этой мелодрамы в России можно судить по экстравагантному жесту Пушкина: в ранней редакции «Домика в Коломне», насмехаясь над нормами классицизма, он сравнивает обновленный александрийский стих («без цезуры»), не с чем иным, как с персонажем этой пьесы, обезьяной Жоко:

Как резвая покойница Жоко,
Александрийский стих по всем составам
Развинчен, гнется, прыгает легко,
Ломается, на диво костоправам —
Они ворчат: уймется ль негодяй,
Какой повеса! экой разгильдяй!…

Самое удивительное, что примерно в то же время, когда писалась пушкинская поэма (строго говоря, чуть раньше), мальчик Федор Достоевский, подобно александрийскому стиху, оставленному, согласно Пушкину, «без цезуры», «прыгал» и резвился, уподобляя себя героине той же пьесы — так ему понравился спектакль, сыгранный в Москве, а точнее — игра эквилибриста, исполнявшего роль орангутанга. «Брат Федор долгое время бредил им и пытался подражать ему», — вспоминал А. М. Достоевский.

Вообще говоря, любое посещение театра для Достоевских было событием. В театр ходили редко, только иногда по крупным праздникам, — по такому случаю для всей семьи брали ложу.

В десятилетнем возрасте Достоевского ошеломит Шиллер — он увидит в Малом театре «Разбойников», с Мочаловым в главной роли. «Это сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою сторону очень плодотворно».

Влияние Шиллера на Достоевского хорошо изучено и неоспоримо.

Но «Жоко, бразильская обезьяна»?… Яркое впечатление раннего детства… Кто знает — что откуда берется. И что чем отзывается?

Ломберные столы. Дерево. Первая половина XIX в.

«В зале стояли два ломберных стола (между окнами, хотя в карты у нас в доме никогда не игрывали), — вспоминал А. М. Достоевский, уточняя, однако: — Помню, что такое беззаконие у нас случилось на моей памяти раза два, в дни именин моего отца».

Куда колоритнее другое свидетельство младшего брата писателя в передаче О. Ф. Миллера: «В праздничные дни, особенно на Святки, в той же гостиной иногда играли, при участии родителей, в карты — в короли, причем брат Федор, по юркости своего характера, всегда уловчался сделать какой-нибудь обман, в чем и бывал не раз уличаем».

В любом случае, ломберные столы в основном использовались не по назначению — не для игры в карты, а для учебных занятий подростков. Михаил и Федор на выходные возвращались из пансиона, — за этими столами они читали книги, выполняли задания на дом.

Что до карт, Достоевский играть умел, но никогда не увлекался картами (его, как известно, подчинила другая страсть — рулетка). На памяти жены он однажды сыграл в преферанс в гостях у ее родственников, при том что не держал карты в руках более десяти лет: «играл превосходно» — «обыграл партнеров на несколько рублей, чем был очень сконфужен», — добавляет Анна Григорьевна.

Иногда герои Достоевского берут в руки карты, но игра им не предвещает ничего хорошего. Один из обитателей села Степанчикова, генерал Крахоткин, подвержен припадкам при малейших картежных ошибках. Шулеры с поддельной колодой обворовывают Митю Карамазова. Рогожин играет с Настасьей Филипповной, прежде чем ее убить. Подержать в руке те роковые карты — одно из последних осмысленных желаний теряющего рассудок князя Мышкина.

Дом детства писателя, с двумя ломберными столами, картежных драм не знал.

Латинская грамматика. М., 1781. Муляж

Книга, по которой глава семьи М. А. Достоевский самолично учил своих старших сыновей латыни. Занятия наводили оторопь на третьего сына — Андрея, освобожденного по малолетству от этой пытки. «Братья, занимаясь нередко по часу и более, не смели не только сесть, но даже облокотиться на стол. <…> Братья очень боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец при всей своей доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное вспыльчив. Бывало, чуть какой-либо со стороны братьев промах, так сейчас разразится крик». Мемуарист спешит при этом сообщить: «Несмотря на вспыльчивость отца, в семействе нашем принято было обходиться с детьми очень гуманно, <…> нас не только не наказывали телесно, — никогда и никого, — но даже я не помню, чтобы когда-нибудь ставили на колени или в угол». В исключительных случаях отец, вспылив, прекращал урок, и это «считалось уже хуже всякого наказания».

Пожалуй, это была единственная книга, которую имел основания ненавидеть юный Федор Достоевский (равно как и брат его Михаил).

При поступлении в Главное инженерное училище латынь не сдавали — экзамены были по немецкому и французскому. Пригодилась ли латынь Достоевскому?

В известной степени — да. Во всяком случае, латинские выражения — частые гости в произведениях писателя. Необходимость и уместность их появления в тексте отвечает различным авторским задачам. Примечательно, что, употребляя латынь, Достоевский не находил нужным предоставлять перевод, полагаясь на образованность своих читателей.

В целом Достоевский не отрицал значение классического образования, однако настаивал на необходимости основательного изучения родного языка прежде всего.

Сто четыре истории из Ветхого и Нового завета в пересказе для детей и юношества. СПб., 1819. Муляж

В семье штаб-лекаря М. А. Достоевского, впрочем, как и во многих других русских семьях, детей учили читать по книге пересказов библейских сюжетов, переведенной с латинского.

Полностью эта достославная книга называется так: «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета, выбранные из Священного писания и изряднейшими нравоучениями снабженные, изданные Иоанном Гибнером, в переводе М. Соколова и с его примечаниями».

О первых уроках чтения под руководством терпеливой матери Достоевский всю жизнь хранил добрую память. «Помню, как в недавнее уже время, — свидетельствовал Андрей Михайлович Достоевский, — а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге; и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (то есть наш, детский) и что он бережет его как святыню».

С этим свидетельством мемуариста удивительным образом перекликается фрагмент из «Братьев Карамазовых» — то место, где старец Зосима, по прихотливой воле признательного автора, рассказывает о своем детстве:

«К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания о священной истории, которую в доме родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал знать. Была у меня тогда книга, священная история, с прекрасными картинками, под названием „Сто четыре священные истории Ветхого и Нового завета“, и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю».

Вид Троице-Сергиевой Лавры.
Первая половина XIX в. Литография.
— Лошадь. Игрушка. Дерево. Новодел.
— Солдатик. Игрушка. Дерево. Новодел.
— Монах. Игрушка. Дерево. Новодел

Деревянные игрушки покупала мать Достоевского в Сергиевом Посаде, куда она вместе с детьми ежегодно приезжала для посещения Троице-Сергиевой лавры. Младший брат писателя вспоминал: «У Троицы проводили два дня, посещали все службы, детям накупали игрушек».

Сергиев Посад позже назовут «столицей русской игрушки». Большая часть посадских жителей, так или иначе, была связана с игрушечным промыслом: изготовляли, красили, продавали. Солдаты, барыни, монахи — все это, исполненное в дереве, предлагалось многочисленным богомольцам. Наиболее ходовой разновидностью игрушек были деревянные кони.

Шоссе, покрытое щебенкой, соединило Сергиев Посад с Москвой, когда Достоевский уже написал «Бедные люди», — так что в годы его детства путь к Троице по тряской дороге был не из легких.

Поездка в один конец могла занимать два дня (всего на путешествие уходило до шести дней). А. М. Достоевский вспоминал: «Эти путешествия были, конечно, для нас важными происшествиями и, так сказать, эпохами в жизни. Ездили обыкновенно на долгих и останавливались по целым часам почти на тех же местах, где ныне поезда железной дороги останавливаются на две-три минуты».

Примечательно, что дважды в жизни Достоевского посещение Лавры, совпало с крутым поворотом в его судьбе. В мае 1837 года, прежде чем покинуть Москву и отбыть в Петербург, манивший неведомыми возможностями, Достоевский вместе с братом Михаилом и теткой А. Ф. Куманиной совершают поездку в Лавру. Через двадцать два года, в 1959, он отправится вместе с женой из Сибири в Тверь, где после каторги и ссылки ему будет разрешено проживание. Свернув с пути и сделав крюк, они посетят Троице-Сергиеву Лавру и проведут в монастыре день, полный ярких и незабываемых впечатлений.

Стол овальный, с двумя выдвижными ящиками, на двух боковых ножках. Начало XIX в. Мемория

Овальный стол из гостиной, наряду с книжным шкафом, целый век находился в семье Достоевских. Создавая музей, Вера Степановна Нечаева обратилась за помощью к внучатой племяннице писателя М. А. Ивановой, которая со своей стороны передала в дар будущему музею обе реликвии.

За этим столом вечерами работал отец — занимался рецептами, историями болезней, «скорбными листами» (в больнице для бедных была высокая смертность), здесь он писал письма — житейские и деловые. По вечерам же, если дела были завершены, здесь, в гостиной, он собирал семью для чтения книг. А. М. Достоевский вспоминал: «Чтения эти существовали, кажется, постоянно среди родителей. <…> Читали попеременно вслух или папенька, или маменька. Я помню, что при чтениях этих всегда находились и старшие братья, еще до поступления в пансион; впоследствии и они начали читать вслух, когда уставали родители». Предпочтение отдавалось исторической литературе, в первую очередь — «Истории государства Российского» Карамзина. Чаще всего читали последние четыре тома. Спустя годы Ф. М. Достоевский напишет в «Дневнике писателя»: «Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которую вслух по вечерам нам читал отец».

В тринадцать лет он будет со старшим братом стоять перед этим столом и спрягать латинские глаголы, — требовательный отец в своей жесткой манере лично преподаст сыновьям уроки латыни.

Шкаф книжный, верх стеклянный, на одну дверцу. Начало XIX в. Красное дерево. Мемория

Книжный шкаф, подлинный — так же, как овальный стол — порядка ста лет сохранялся в семье Достоевских, пока в 1923 году М. А. Иванова, внучатая племянница писателя, не передала его в дар музею.

Содержимое шкафа представлено книгами, собранными по перечню из «Воспоминаний» А. М. Достоевского.

В круг семейного чтения помимо «Истории государства Российского» входили и повести — «Бедная Лиза», «Марфа Посадница» Карамзина, и «Письма русского путешественника», составлявшие четыре тома в собрании его сочинений (1820). Читали Державина («в особенности оду „Бог“»), Жуковского, включая его переводы статей. «Пушкина преимущественно прозу» (при том что знали «почти всего» наизусть). О чтении Гоголя конкретных свидетельств не сохранилось, зато достоверно известно, что читали его предшественника — В. Т. Нарежного, причем роман «Бурсак» — первый русский бытовой роман — Федор Достоевский «перечитывал неоднократно». Читались «Русские сказки» Казака Луганского (В. И. Даля), «Ледяной дом» И. И. Лажечникова, «Юрий Милославский» М. Н. Загоскина, «Стрельцы», К. П. Массальского, «Семейство Холмских» Д. Н. Бегичева. Читалась биография Ломоносова, написанная К. А. Полевым.

А вот из экзотики. В письме Я. П. Полонскому (от 31 июня 1861) Достоевский утверждал, что романы Анны Радклиф (создательницы жанра романа «страха и ужаса») читал уже в восемь лет. «Разные Альфонсы, Катарины и Лючии въелись в мою голову. А дон Педрами и доньями Кларами еще и до сих пор брежу». В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он признавался, что еще «за неумением грамоте» слушал, «разиня рот и замирая от восторга и ужаса, как родители читали на сон грядущий романы Радклиф, от которых я потом бредил во сне и лихорадке». Впрочем, были ли то действительно романы Анны Радклиф или подделки, написанные от ее имени и наводнившие тогда книжный рынок, мы уже вряд ли узнаем.

Гитара. Первая треть XIX в.

Гитара в доме Достоевских — предмет на первый взгляд неожиданный. На самом деле, было как минимум две гитары.

«Маменька порядочно играла на гитаре, — вспоминал А. М. Достоевский, — дядя же Михаил Федорович играл на гитаре артистически, и одна из его гитар всегда находилась у нас. И вот, бывало, после обеда маменька брала свою гитару, а дядя же — свою, и начиналась игра. Сперва разыгрывались серьезные вещи по нотам, впоследствии переходили на заунывные мелодии, а в конце концов игрались веселые песни, причем дядя иногда подтягивал голосом… И было весело, и очень весело».

Это воспоминание относится к той счастливой поре, которую музыковеды назвали позже «золотым веком гитары». Как в Европе, так и в России, гитара была в почете. В Москве обретались настоящие виртуозы, готовые дать уроки игры и способные научить, действительно, играть «артистически». Писались же воспоминания уже в те времена (конец семидесятых и позже), когда искусство гитары пришло в упадок. Вот и в произведениях Достоевского гитара звучит, но редко. В «Братьях Карамазовых» гитара — главный атрибут лакея Смердякова, пошляка, изрекающего зловещие благоглупости. Это инструмент его самоутверждения. Глава так и называется — «Смердяков с гитарой».

Впрочем, с песней, исполняемой Смердяковым, не все так просто. «Песня мною не сочинена, а записана в Москве, — сообщал писатель Н. А. Любимову. — Слышал ее еще 40 лет назад». По словам Достоевского, прежде чем перейти к лакеям, она бытовала в среде приказчиков 3-го разряда, где, собственно, и «сочинилась». Дядя Достоевского Михаил Федорович был как раз приказчиком — главным, в суконном магазине. Вполне возможно, что именно от него услышал будущий писатель песню, которую спустя сорок лет «подарил» Смердякову. Как бы ни относился Достоевский к своему малосимпатичному романному персонажу, детскими впечатлениями он дорожил всегда.

М. А. и М. Ф. Достоевские. Родители писателя. Фотокопия

Феде Достоевскому было почти два года, когда художник Попов написал пастелью портреты его родителей. Брат Андрей Достоевский еще и вовсе не родился, но тому, что изображения Михаила Андреевича и Марии Федоровны дошли до нас, мы должны быть обязаны именно ему. Он вспоминал: «Портреты эти всегда висели в доме родителей в гостиной, в золоченых рамах. После смерти родителей портреты эти перешли во владение сестры Варвары Михайловны Карепиной, и у нее во время пожара, бывшего в ее квартире в 80-х годах, сгорели». Однако за несколько лет до этого печального события Андрею Михайловичу пришла счастливая мысль снять фотографическую копию с обоих портретов. Эта фотокопия — единственное изображение родителей Достоевского.

Впрочем, если быть строгими (и честными) до конца, надо признать, что существует еще одно изображение Марии Федоровны — и этот факт скорее прискорбный, чем радостный. Речь идет о творении советского скульптора и антрополога М. М. Герасимова, реконструировавшего в конце тридцатых годов облик матери писателя по ее черепу, как ни дико это звучит. Кажется невероятным, что череп матери Достоевского мог быть предоставлен для подобных сеансов. Но на самом деле, это не более невероятно, чем то, что прах Марии Федоровны после эксгумации в 1934 году на протяжении многих десятилетий хранился в фондах музея антропологии Московского университета (Лазаревское кладбище было уничтожено). Считается, что череп утрачен.

Памятник с могилы Мари Федоровны уцелел: демонтированный в 1934 году, он хранился в Музее Достоевского. Место захоронения на бывшем Лазаревском кладбище сегодня определено точно. Здесь, рядом с Храмом Сошествия Святого Духа, 11 марта 2017 года, в годовщину смерти Марии Федоровны, был восстановлен памятник и совершен молебен.

«Покойся, милый прах, до радостного утра!» — такую надпись на могильном камне выбрали для матери старшие сыновья, и с этим согласился отец.

Увы, ни могилы отца, ни могил большинства близких родственников Достоевского — не сохранилось.

Но на двойной фотокопии сгоревших портретов родители Достоевского молоды, счастливы, у них сейчас трое детей, Марии Федоровне всего 23 — в будущее глядят оба с надеждой.

А. А. и А. Ф. Куманины. Портреты. Бумага. Акварель. 1842

Парный портрет четы Куманиных. Александра Федоровна — тетка Достоевского (старшая сестра матери) и его крестная мать. Александр Алексеевич, ее супруг — купец первой гильдии, богатый человек, благотворитель.

Куманины были бездетны. Александра Федоровна охотно покровительствовала своим племянникам и племянницам, — так или иначе все Достоевские в трудные времена могли полагаться на бескорыстную помощь Куманиных.

Они взяли на себя заботу над осиротевшими сестрами Достоевского — всех троих выдали замуж, оделив приданым в 25 тысяч каждую. Внесли плату за Достоевского, когда он поступал в Главное инженерное училище. Участвовали деньгами в судьбе журнала «Эпоха», издаваемого братьями Федором и Михаилом Достоевскими в 1864 году.

В «Воспоминаниях» А. М. Достоевского Александр Алексеевич предстает человеком с чистым сердцем, честолюбивым, доверчивым, щедрым, немного чудаковатым. Отец Достоевского когда-то спас его от опасной болезни, — как домовой врач Куманиных он пользовался у Александра Алексеевича безграничным доверием. Это не помешало отцу и дяде будущего писателя поссориться из-за какого-то пустяка. Мирил зятьев уже лежавший при смерти тесть — он соединил их руки у своего смертного одра.

Александра Федоровна, равно заботясь обо всех племянниках, все же особенно привечала Федора Достоевского. «Она одна из всей семьи знала ему цену и всегда была готова помочь, — свидетельствовала дочь писателя Л. Ф. Достоевская. — Отец мой очень любил свою старшую тетку Куманину, хотя несколько подтрунивал над ней». Дочь писателя убеждена, что Куманина выведена в «Игроке» в образе «старой московской бабульки», нагрянувшей в Германию и проигравшей полсостояния в рулетку. Образ «русской бабушки» в «Игроке», надо отметить, действительно обаятельный. Но вряд ли Александра Федоровна когда-либо играла в рулетку.